Дигон осторожно чешет медведя, запуская руки в теплую коричневую шерсть. Мишка-то к Марике ластится, что кутенок, а вот с Дигоном, как с равным, без нежностей - греешь руки, так изволь чесать там, где сам не достаю. Бурчит медведь, хоть и чухает его Дигон старанно: не нравится косолапому погода. Да кому ж она понравится? Деревья от ветра, как великаны – руками машут зловеще. Вглядывается дварф промеж деревьев, высматривает что-то.

На порог вышла Марика. Подняла пустой мех из-под эля, набрала дров из поленницы в небольшую вязанку. Подошла к мишке, погладила. Притих медведь, потянулся. Будто и нет плохой погоды больше, как опустилась рука на медвежью голову, погладила ласково. Заурчал мишка, поднялся, прильнул к Марике, как ребенок.
- Идемте в дом, нечего тут сидеть, простужаться – говорит Марика.
Оперся на ружье Дигон, поднялся, посмотрел на Марику. Улыбнулся себе в бороду, отряхнул плащ, подхватил вязанку, пошел в дом. Скрипнули двери, щелкнул замок работы местной. Улегся медведь в сенях, сторожит домишко. Со временем, погасли окна, выровнялось дыхание, уснул домик на околице, только потрескивают угли в камине. И лес уснул, успокоился.

Все подвластно времени. Даже деревья. И дуб вот уже, не гордо раскинувшись стоит, распугивая молодые деревца, а покосился, ветви опустил, дремлет. Ходит Дигон по поляне, бруснику собирает. Марика же с мишкою, сидят у холмика небольшого, с камнем на вершине, смотрят. Смотрят на могилку, молчат. И Дигон молчит, понимает. Вдруг рядом с Дигоном ветки зашуршали. Всполошился дварф, секиру вытащил, смотрит в чащу. Вышел из чащи тролль, прихрамывая, морщась на каждый шаг. На дварфа не посмотрел даже, прошел мимо, принялся ветки сухие разбирать. А как разобрал, увидел Дигон два холмика, травою поросших так, что и не заметишь, не разглядишь две могилки рядом, недалеко от корней дуба.

- Так это он? Тот самый, отец-тролль? – подошел Дигон к Марике.
Кивнула Марика, поднялась, подошла к троллю. Вместе на могилки смотрят, молчат. Никто и не заметил, как к троллю олень подошел, рога опустивши. Красивый олень, статный. Ткнулся носом в тролля, дескать, скорблю тоже. Отмахнулся тролль, не глядя. Замотал рогами олень, снова носом к троллю потянулся.
- Простил бы, нет вины его в том, что сталось. Видишь, места себе не находит. Не держал бы злобу в себе на зверя, незачем. Ведь закрыла его дочь твоя собой, чтобы жил он. А ты смерти ему хочешь, мечтаешь, чтоб на охоте в него кто поцелил, подранил. Только ведь, ежели станется так, совсем тебе худо будет, потому как олень этот – все, что осталось у тебя – сказала Марика, к троллю повернувшись.
Посмотрел тролль на оленя, нахмурился. Поднялся нехотя, коснулся рукою гривы оленьей, погладил. Сжалась рука, схватила шерсти клок. Встрепенулся олень, посмотрел испуганно на тролля. Но разжал руку он, обхватил оленя за шею, прижался. Трясутся плечи. Плачет могучий тролль. Оставили их Дигон с Марикой. Пошли дварфы с медведем домой. Идут, думают каждый о своем. Негусто брусники набрали они. Да и ходили-то не по ягоды.

Как-то раз, у камина сидя, рассказал Дигон Марике историю свою. Сам он родом был из такого же поселения. Чуть крупнее лишь, а так точь-в-точь похожее. Также под горой ютятся домики, в гору въевшись, так же лес вокруг, да озеро недалеко. Даже полянка в лесу была, только дуба на ней такого большого не было. А вот брусника была. Ходил он с отцом-матерью, собирал ягоды по весне. Без братьев и сестер, один рос Дигон. С соседскими детьми в походы в лес ходили, в озере купались, костры палили. Позже силки в лесу на зверье ставили. А как выросли, соседские все к отцам пошли – кто в кузницу, кто охотником, кто шахтером. И Дигон пошел бы, если бы не случай.

Летом приехали в поселение к ним торговые люди, привезли товары разные, сувениры, оружие. Прибыл с ними охранником паладин. Усатый, крепкий, в латы закован, сверкает, как солнце в воде. Гарцевал на коне по поселению, а за ним мальчишки гурьбою бегали. И Дигон с ними. А вечером, как расположился караван на отдых, разожгли костер большой, рассказывать начал паладин истории из жизни своей армейской. Как стояли насмерть они, врага не убоявшись, как захватывали крепости орочьи, как троггов бивали, и чуму останавливали. Красиво рассказывал, красочно. Детишки все рты пораскрывали, слушали. И каждый представлял себе картины боя, радость побед, и гордость за народ свой, дружный да бесстрашный.

Наутро паладин уехал с караваном, а Дигон с дварфами еще долго играли в дружину боевую, крушили орков из сена, и троллей деревянных. Понял тогда Дигон, что судьба его – быть ратником. Не охотником зверя бить, не кузнецом железо гнуть, и не рудником гору грызть, а воином – людей защищать. Отговаривали его мать с отцом, да не послушался их Дигон, заупрямился. А однажды ночью барана оседлал, за спину мешок закинул и был таков – уехал, не попрощавшись в столицу дварфов – Айронфордж.

Поступил он в армию, на защиту стал Дан Мороха. Тридцать лет служил. Старшим в отряде стал, защищая землю отцов, дедов и прадедов. Под дождем мок, под снегом кашлял, на жаре прел в походах, плечом к плечу с товарищами. Побратались все они, одной жизнью жили, горою друг за друга стояли. И в тавернах меж походами вместе веселились, вместе за дварфихами к монастырям ходили. Только вот, со временем, кто женился и в городе осел, кто в бою умер, кто калекою стал и в казармах остался. А вместо павших набирались новые дварфы. Да только чужими были они, чуждыми. Не было в них единства, каждый хотел поскорее генералом стать. Опечалился Дигон. Даже верный все это время баран его оставил. Сломал ногу в горах, заблеял. Отпустил его Дигон секирой своей, со слезами на глазах похоронил.

Вскоре грамота пришла, о том, что отслужил свое Дигон, и пора ему на законный отдых. Воротился он в свое поселение. И не узнал его. Отца с матерью давно не было, а в домике их другая семья жила. Не прижился в Дигон в поселении, в котором родными были ему лишь два камня на погосте, родительских. Не смог принять уклад жизни мирной дварф – не смог научиться ценить меха, еду да железки, потому как всю жизнь со смертью в салочки играл. Ушел Дигон, назад, в Айронфордж, проситься в казармы тренером. Не взяли его. Сказали стар больно. Пригорюнился Дигон, в таверну пошел. В эле горе начал топить. А как деньги кончились, прибился к каравану, сторожем. И бродил по поселениям, в дозорные просился.

Так вот и оказался он тут. Сказал Дигон, что сперва думал, что не приживется, потому как поселение это ничем от других не отличалось. Да только изменил он мнение, когда глаза Марики увидал. Как увидел их первый раз, остолбенел. Ибо была в них и смерть ужасная, и жизнь радостная одновременно. Испугался Дигон поначалу, решил что ведьма какая, или полоумная. Лишь потом узнал про Марику, посмотрел, как внуков нянчит, понял все. Душу родственную, через смерть прошедшую нашел. Покой нашел, на старости лет, отдушину.

Смотрит на Дигона Марика. А дварф смотрит на седовласую. Глядят друг на друга неотрывно. Видят друг в друге равного. Только внутри у каждого своя боль, своя пустошь. Выгорело все, не осталось чувств почти.

Отворилась дверь в домик, прибежали внуки. Вслед за ними Туг с женою и Ярида с мужем. Хватилась Марика, побежала на кухню за ужином. Дигон же стол посреди комнаты поставил, стулья из чулана достал, чтобы всем хватило, пошел Марике помогать ужин на стол подавать. Вот, расселись все, ужинают, общаются. А как поели, расселись у камина.
- Деда Дигон, деда Дигон – галдят внуки. – а правда, что вы воевали?
Погладил Дигон бороду, усмехнулся краешками глаз. Паладина вспомнил.
- Правда – говорит.
Окружили дварфа старого кольцом детвора, расселись на шкурах. От камина жар идет, натоплено в горнице. Марика с Яридой и женою Туговой со стола убирают. Дигон сидит, о медведя спящего опершись, перебирает шерсть рукой, смотрит на детей.

- Было дело, ребятушки… – начинает Дигон.